Довольно забавные размышления
Кусочек: читать дальше
Что такое плохой вкус?
Плохой вкус – это стремление к хорошему вкусу. Хороший вкус кроит мир по образу и подобию денди, который должен выигрышно смотреться в любых контекстах. Это хорошо прикинутый и упакованный мир. Поэтому плохой вкус никогда не называет себя тем, чем он есть. В нём самом всё сводится к прикинутости и упакованности. Но никто не избегал этого соблазна. Более того, без плохого вкуса нельзя было бы обосновать понятия счастья и блага, с которыми носится философия ещё со времён Платона и Аристотеля. Мы все стремимся к счастью и благу, и это означает, что ничто от плохого вкуса нам не чуждо.
Интереснее бывает, когда нечто указывает на себя как на агрегат дурновкусия. Речь не только об произведениях искусства, но и о сообществах, определяющих себя через сопричастность пошлости. Например, именно эстетическая реабилитация пошлости была немаловажной предпосылкой марксистской поэтизации пролетариата и его борьбы. Сегодня фразы «Мне нравится пошлость» или «У меня плохой вкус» стали атрибутом новой салонности. Без этих признаний не пускают ни в арт-критики, ни даже в хипстеры. А новый офисно-планктонный пролетариат, наоборот, изображает в основной массе хороший вкус.
Апология плохого вкуса сегодня выражает искушённость – мол, нужно обладать широтой и смелостью, чтобы эстетизировать г.вно (да ещё и предварительно его попробовав). За право разбираться в сортах г.вна конкурируют две смежные профессии: политологи («искусствоведы в штатском») и собственно штатные искусствоведы. В Европе этот трэш пришёлся на времена панк-культуры, то есть на поздние семидесятые. Мы всё ещё относимся к этому с восторгом первооткрывателей. Но признание: «Я пошл» давно выдохлось и вышло в тираж. Это видно хотя бы потому, что его аналог стал слоганом рекламной кампании «Дизеля» с их призывом «Be stupid».
Как бы Вы описали современность как эстетический феномен?
Это тоже имеет отношение к плохому вкусу. Можно сказать, что современность воплощает тотальную реабилитацию плохого вкуса. У ворот современности написано: «Плохого вкуса быть не может» или, что то же самое, «Всё что есть в мире, является всего лишь результатом плохого вкуса». Современность спутала карты возвышенного и банального. Всё более навязчивые приметы апокалипсиса стали атрибутами реалити-шоу, от участия в котором не отвертеться никому. Именно поэтому я как-то предложил на первом канале: «Если апокалипсис стал реалити-шоу, давайте действительно запустим такое шоу в прайм-тайм».
Или взять хотя бы историю Ольги Романовой. С одной стороны, это античная трагедия на новый лад: муж Романовой Козлов осуждён по заранее готовому приговору, играющему роль перста судьбы. При этом заранее известно, что его могут убить на этапе. В этой трагедии есть и нечто от мелодрамы: временами кажется, что супруги просто выясняют отношения в предлагаемых обстоятельствах. И вот этот синтез трагедии с мелодрамой разыгрывается средствами сетевого ивента или, как сейчас говорят, crowd-finding’а.
Искушение современности заключается в том, что возможна абсолютная подстановка возвышенного и банального. Более того, предельно банальное и воспринимается как предельно возвышенное, оно является оболочкой возвышенного, невыразимого, того, что раньше соотносилось с вечностью, мощью природы, величием Бога и т.д. Внутри всех этих замечательных понятий сегодня оказывается банальное. Бог умер именно потому, что его место заняло банальное. Оно-то и оказалось по-настоящему невыразимым, и весь опыт массовой культуры состоит в том, чтобы воспринимать банальное как возвышенное.
Ну, Энди Уорхолл это здорово придумал и проиллюстрировал лет шестьдесят назад.
С моей точки зрения, считать Энди Уорхолла тем, кто как раз и показал сопоставимость банального и возвышенного, не совсем верно. У этого американского художника отсутствует понимание того, что он делал. Я бы соотнёс Уорхолла с наивным искусством, не по методу, а по интенции.
Наивный художник никогда не понимает до конца, что он делает, и поэтому живёт чужим умом – умом галериста, искусствоведа и т.д. Иными словами, наивный художник (в каком бы жанре он ни работал) – это художник, который не может превратить то, что он делает в приём. За него это делают другие. Но в соединении банального с возвышенным должен быть эффект трюка с разоблачением. Тот, кто совершает этот трюк, должен уметь его разоблачить, показать, что банальное проносится в оболочке возвышенного. Подобное разоблачение сохраняет баланс банального и возвышенного.
Уорхолл никогда не смог бы себя разоблачить. Как известно, он практически не умел рисовать. Зато любил раскрашивать эстампы. Ему посоветовали продать эту страсть к раскраске, сыграв на том, что все, кто не умеют рисовать, тоже любят раскрашивать. (Заметьте, и до этого он дошёл не сам!). Итак, Уорхоллу подсказали трюк, тем самым разоблачив его до того, как сам Уорхолл научился его разоблачать. Однако для меня, например, в меню страсти входит и возможность понимания ее истоков. Я не думаю, что Уорхолл мог наслаждаться собственной страстью, а без того наслаждения любая её капитализация – фуфло.
Есть другой пример – художник Фрэнсис Бэкон. Он тоже не умел рисовать, но был увлечен телами, с которых снимают покровы, причем покровы не одежды, а кожи. Экорше из предмета штудий превратилось в героя произведений. Для Бэкона моделью выступало не абстрактное тело идеального человека (что и по сей диктует эстетика Возрождения), а мертвое разлагающееся тело. В этом, кстати, проявлялось и разоблачение живописи Возрождения как приема.
Весь аналитизм Возрождения связан с препарированием: обнажаются органы, разделяются сухожилия, разбирается по частям механизм суставов и проч. Френсис Бэкон сделал формой препарирования естественное разложение. В отличие, скажем, от Босха, который создал уродливого двойника идеального человека Возрождения, Бэкон заново открыл саму постановку вопроса об идеальном человеке.
Бэкон понял, что из миллиона самых разных уродств – предвестников будущего разложения тела – и складывается то, что мы считаем моделью человека. Живой человек для него – это портрет будущего распада, более долгосрочного, чем сам жизнь. И этот распад определяет настоящий облик фигуры или персонажа. Бэкон указал на принципиальную тщету модельного человека, в то время как Босх просто паразитировал на этом образе. Вот это я бы назвал интересной моделью сборки возвышенного и банального.