Я тут с головой ухнула в фик — пиздец мозга, всё. И теперь меня мучает собственная косноязычность. Страшно хочется передать то, сё, замахнуться! Ну или хотя бы научиться чему-то)
Не спрашивайте, зачем мне это) Я трачу время, да(

В связи с этим вспоминала произведения, в которых был бы характер, который вроде ничего такого и не делая прямо нечеловечески мерзкого (по крайней мере до поры до времени) до дрожи и ужаса пробирает — и всплыл почти сразу карикатурист из «Камеры Обскуры». А ведь читала в январе уходящего года, да и книга не скажу чтобы любимой стала, даже скорее не понравилась, но запомнилась и — Набоков, черт возьми. Как пишет!

Вот почитайте.
Ну восторг же, восторг. Роскошный язык, ах, зависть.
Хотя сам герой мне больше Майкрофта напоминает, чем Мориарти, но не в этом суть. А в языкеее

"Нельзя тебе жить без друга, - спокойно сказала Левандовская, попивая кофе. - Ты - бойкое дитя, ты - попрыгунья, ты без друга пропадешь. Он скромный человек, провинциальный житель, и ему нужна тоже скромная подруга в этом городе соблазнов и скверны".
Магда держала на коленях собаку Левандовской - толстую желтую таксу с сединой на морде и с длинной бородавкой на щеке. Она взяла в кулак шелковое ухо собаки и, не поднимая глаз, ответила:
"Ах, это успеется. Мне только пятнадцать. И зачем? Все это будет так - зря, я знаю этих господ".
"Ты дура, - сказала Левандовская с раздражением, - я тебе рассказываю не о шалопае, а о добром, щедром человеке, который видел тебя на улице и с тех пор только тобой и бредит".
"Какой-нибудь старичок", - заметила Магда и поцеловала собаку в лоб.
"Дура, - повторила Левандовская. - Ему тридцать лет, он бритый, шикарный - шелковый галстук, золотой мундштук. У него только душа скромная".
"Гулять, гулять", - сказала Магда собаке, - та сползла на пол и потом, в коридоре, затрусила, держа тело бочком, как это делают все старые таксы.
Господин, о котором шла речь, не был ни провинциалом, ни скромным человеком, ни даже Мюллером (фамилия, под которой он представился). С Левандовской он познакомился через двух темпераментных коммивояжеров, с которыми играл в покер по дороге из Гамбурга в Берлин. О цене сначала не упоминалось: сегодня показала фотографию улыбающейся девочки, и Мюллер потребовал смотрин. В назначенный день Левандовская накупила пирожных, наварила много кофе, посоветовала надеть как раз то красное платьице,
которое Магде теперь казалось таким потрепанным, таким детским, и около шести раздался жданный звонок.
"Чем я рискую, - в последний раз подумала Магда. - Если он собой дурен, то я ей так и скажу, а если нет, то я еще
успею решить". про героя, читать кусочек до конца
К сожалению, нельзя было так просто установить, дурен ли или хорош Мюллер. Странное, своеобразное лицо. Матово-черные волосы были небрежно причесаны на пробор сухой щеткой, на слегка впалые щеки как будто лег тонкий слой рисовой пудры. Блестящие рысьи глаза и треугольные ноздри ни минуты не оставались спокойными, между тем как нижняя часть лица с двумя мягкими складками по бокам рта была, напротив, весьма неподвижна, - изредка только он облизывал глянцевитые толстые губы. На нем были замечательная голубая рубашка, яркий, как тропическое небо, галстук и сине-вороной костюм с широченными панталонами. Он великолепно двигался, поводя крепкими квадратными плечами, - это был высокий и стройный мужчина.
Магда ждала совсем не такого и несколько потерялась, когда, сидя со скрещенными руками на твердом стуле и сквозь зубы разговаривая с Левандовской о достопримечательностях Берлина, Мюллер принялся ее, Магду,
потрошить взглядом; вдруг, перебив самого себя на полслове, он спросил ее резким, звенящим голосом, как ее зовут. Она сказала. "Ага, Магдалина", - произнес он с коротким смешком и, так же внезапно освободив ее от напора своего взгляда, продолжал свой глухой разговор с Левандовской.
Погодя он замолк, закурил и, отдирая прилипший к яркой, словно воспаленной губе кусочек папиросной бумаги, сказал: "Идея, госпожа Левандовская. Возьмите на мой счет автомобиль и поезжайте в оперу - у меня
вот оказался свободный билет, вы как раз успеете".
Левандовская поблагодарила, степенно возразив, что сегодня устала и остается дома. "Можно вам сказать два слова?" - недовольно проговорил Мюллер и встал со стула. "Выпейте еще чашку", - спокойно предложила
Левандовская. Он пожал плечами, окинул Магду каким-то хлещущим взглядом, но вдруг просиял добродушной улыбкой, сел на диван рядом с ней и принялся рассказывать серию анекдотов о каком-то своем приятеле певце, который в "Лоэнгрине" не успел сесть на лебедя и решил ждать следующего. Магда кусала губы и вдруг наклоняла голову, помирая со смеху. У Левандовской уютно трясся бюст.
Он позволил себе роскошь медленного подступа, осторожных и ласковых взглядов, даже вздохов. Левандовская, получившая только небольшой задаток, а заломившая неслыханную цену, не отходила ни на шаг. С ее согласия Магда перестала позировать и проводила целые дни за вышивкой. Иногда, когда она вечером выводила собаку, Мюллер вырастал из сумерек и шел рядом с нею, и ее это так волновало, что она невольно ускоряла шаг, и забытая такса отставала, упорно и грустно ковыляя бочком, бочком. Левандовская вскоре почуяла эти встречи и стала выводить собаку сама.
Так прошло больше недели со дня знакомства. Однажды Мюллер решил принять чрезвычайные меры. Платить огромную сумму, которую просила сводня, было нелепо, раз дело выходило само собою. Придя вечером, он много наговорил смешного, выпил три чашки кофе, затем, улучив мгновение, подошел к Левандовской, поднял ее, быстрой, мелкой рысцой понес в ванную и, ловко переставив ключ, запер дверь. Левандовская была так поражена, что первые полминуты молчала, - потом, впрочем, принялась вопить, стучать и ухать всем телом в дверь. "Забирай свои вещи и айда", - обратился он к Магде, которая стояла среди гостиной, держась за голову.

Они поселились в хорошей комнате, снятой им накануне, и, едва переступив порог, Магда с охотой, с жаром, даже с какой-то злостью предалась судьбе, осаждавшей ее так давно, так упорно. Мюллер, впрочем, нравился ей совсем по-особенному, - было что-то неотразимое в его глазах, в голосе, в ухватках, в его манере толстыми жаркими губами ездить вверх и вниз по спине, между лопатками. Он мало с ней разговаривал, часами сидел, держа ее у себя на коленях, посмеиваясь и о чем-то думая. Она не знала, какие у него дела в Берлине, кто он, - и каждый раз, когда он уходил, боялась, что он не вернется. Если не считать этой боязни, она была счастлива, до глупости счастлива, она мечтала, что сожительство их будет длиться всегда. Кое-что он ей подарил, - парижскую шляпу, часики, - впрочем, не был чрезвычайно щедр на подарки, зато водил ее в хорошие рестораны и в большие кинематографы, где она до слез хохотала над похождениями Чипи. Он так пристрастился к Магде, что часто, уже собираясь уходить, вдруг бросал шляпу в угол (эта привычка обращаться с дорогой шляпой ее немножко удивляла) и оставался. Все это продолжалось ровно месяц. Как-то утром он встал раньше обыкновенного и сказал, что должен уехать. Она спросила, надолго ли. Он уставился на нее, потом заходил по комнате в своей ослепительной малиново-лазурной пижаме, потирая руки, словно намыливал их. "Навсегда, навсегда", - сказал он вдруг и, не глядя на нее, стал одеваться. Она подумала, что он, может быть, шутит, и решила выждать - откинула одеяло, так как было очень душно в комнате и, вытянувшись, повернулась к стенке. "У меня нет твоей фотографии", - проговорил он, со стуком надевая башмаки. Потом она слышала, как он возится с чемоданом, защелкивает его. Еще через несколько минут: "Не двигайся и не смотри, что я делаю". "Застрелит", - почему-то подумала она, но не шелохнулась. Что он делал? Тишина. Она чуть двинула голым плечом. "Не двигайся", - повторил он. "Целится", - подумала Магда без всякого страха. Тишина продолжалась минут пять. В этой тишине бродил, спотыкаясь, какой-то маленький шуршащий звук, который казался ей знакомым, но почему знакомым? "Можешь повернуться", - проговорил он с грустью, но Магда лежала неподвижно. Он подошел, поцеловал ее в щеку и быстро вышел. Она пролежала в постели весь день. Он не вернулся.
На другое утро она получила телеграмму из Гамбурга: "Комната оплачена до июля прощай доннерветтер прощай". "Господи, как я буду жить без него?" - проговорила Магда вслух. Она мигом распахнула окно, решив одним прыжком с собой покончить. К дому напротив, звеня, подъехал красно-золотой пожарный автомобиль, собиралась толпа, из верхних окон валил бурый дым, летели какие-то черные бумажки. Она так заинтересовалась пожаром, что отложила свое намерение.

<...>
К чести Магды следует сказать, что она прилагала все усилия, чтобы оставаться Кречмару совершенно и безусловно верной. Вместе с тем, как бы часто и основательно он ее ни ласкал, Магда уже давно чувствовала какой-то недочет, какую-то неполноту ощущений, и это нервило ее, и она вспоминала того, первого, от малейшего прикосновения которого все в ней разгоралось и вздрагивало. К несчастью, молодой австриец, лучший танцор в Сольфи, был чем-то похож на первого ее возлюбленного - сходство, неуловимое для глаза, что-то в сухом прикосновении его большой ладони, в пристальном, слегка насмешливом взгляде, в манере раздувать ноздри. Однажды между двумя танцами она оказалась с ним в темном углу сада, и была та очень банальная, очень человеческая смесь далекой музыки и лунных лучей, которая так действует на всякую душу. Чешуйчатое сияние играло посредине моря, и тени олеандров шевелились на странной белизне ближней стены. "Ах, нет", -
сказала Магда, чувствуя, как губы молчаливого человека, обнявшего ее, гуляют по шее, по щеке, а горячие, умные руки забираются под бальное платье, надетое прямо на тело. "Ах, нет", - повторила она, но тут же
закинула голову, жадно отвечая на его поцелуй, и он при этом так пронырливо ее ласкал, что она почуяла приближение еще большего удовольствия, - однако вовремя вырвалась и побежала по галерее к далекой, освещенной двери.

<...>

Вдруг Кречмар заметил, что она жарко покраснела и встала. "Боже мой, какая глупенькая... Зачем так вскакивать".
Входило сразу несколько человек: Дорианна Каренина, Горн, актер Штаудингер, двое молодых писателей... Дорианна обняла Магду, у которой замечательно блестели глаза, как бывало во время плача. "Какая глупенькая,
- подумал он опять, - так преклоняться перед этой бездарной кобылой". Дорианна, впрочем, была прекрасна, она славилась своими плечами, джиокондовой улыбкой и хриплым голосом.
Кречмар шагнул к Горну, который, по-видимому, не зная, кто здесь хозяин, потирал руки, как будто их намыливал. "Я очень рад вас видеть у себя, - сказал Кречмар. - Знаете, я вас представлял совсем не таким, я
представлял вас почему-то полным и в роговых очках. Господа, это создатель Чипи. Пожаловал к нам из Америки". Горн продолжал намыливать ладони, стоял и делал маленькие кивки. "Садитесь, - сказал Кречмар. - Вы, говорят, к нам в Берлин ненадолго?" "Как это было немило, - хриплым басом сказала Дорианна Каренина, - что вы не позволили мне появляться на людях с моей любимой игрушкой!" "То-то я всю смотрю: знакомое лицо", - ответил Горн, берясь за стул рядом с Магдой.
Взгляд Кречмара опять вернулся к ней. Она как-то по-детски наклонилась к соседке - художнице Марго Денис - и, странно улыбаясь, со слезами на глазах, необычайно быстро говорила что-то. Он сверху видел ее
маленькое пурпурное ухо, жилку на шее, нежную раздвоенную тень груди. "Боже мой, что она говорит!" Лихорадочно и торопливо, точно желая кого-то заговорить, Магда несла совершенную околесину и все время прижимала ладонь к пылающей щеке. " Мужская прислуга меньше ворует, - лепетала она. - Конечно, картину нельзя унести. Но все-таки... Я прежде очень любила картины со всадниками, но когда видишь слишком много картин..."
"Фрейлейн Петерс, - с мягкой улыбкой обратился к ней Кречмар, - я хочу вам представить создателя знаменитого зверька".
Магда судорожно обернулась и сказала: "Ах, здравствуйте!" (к чему эти ахи, ведь об этом не раз говорилось...) Горн поклонился, сел и спокойно обратился к Кречмару: "Я читал вашу превосходную статью о Себастиано дель
Пиомбо. Вы напрасно только не привели его сонетов, - они прескверные, - но как раз это и пикантно".
Магда вскочила и быстро, чуть ли не вприпрыжку, пошла навстречу последней гостье, высокой и высохшей даме, похожей на общипанную орлицу. Магда с ней ездила в манеже.
Стул ее оказался пустым, на него пересела чернобровая, армянского типа Марго Денис и обратилась к Горну: "Я вам ничего не скажу о Чипи - Чипи, должно быть, набил вам оскомину, я это очень хорошо понимаю. А вот
что - как вы оцениваете работы Ку мминга, я имею в виду его последнюю серию, виселицы и фабрики, знаете?"
Раскрылись двери в столовую. Мужчины стали глазами искать своих дам. Горн немножко отстал и озирался. Кречмар, уже взяв под руку Дорианну, тоже посмотрел, ища Магду. Она мелькнула далеко впереди, среди плывущих в столовую пар. "Нынче она не в ударе", - подумал Кречмар и передал свою даму Горну.
Уже за омаром разговор в том конце стола, где сидели Дорианна, Горн, Магда, Кречмар, Марго Денис, сделался громким, но каким-то разнобоким. Магда сразу выпила немало белого вина и теперь сидела очень прямо,
сияющими глазами глядя прямо перед собой. Горн, не обращая внимания ни на нее, ни на Дорианну, имя которой его раздражало, спорил наискосок через стол с писателем Брюком о приемах художественной изобразительности. <...>
Магда коротко рассмеялась, глядя прямо перед собой. Это уже случалось второй или третий раз. Кречмар, обсуждая с Марго Денис последнюю выставку, искоса наблюдал за Магдой, чтобы та не подвыпила. Погодя он заметил, что она хлебает из его бокала. "Какая-то она сегодня особенно детская", - подумал он и под столом коснулся ее колена.
Магда некстати засмеялась и швырнула через стол гвоздикой в старичка Ламперта.
"Я не знаю, господа, как вы относитесь к Зегелькранцу, - сказал Кречмар, проникая в разговор между Горном и Брюком. - По-моему, некоторые его новеллы прекрасны, хотя, правда, он иногда теряется в лабиринтах
сложной психологии. Когда-то в молодости я часто встречался с ним, он тогда любил писать при свечах, и вот мне кажется, что его манера..."
После ужина сидели в мягких креслах, до тошноты курили. Магда появлялась то здесь, то там, и за ней покорно следовал один из молодых писателей, и потом она ему папиросой обжигала руку, и он, покрывшись
испариной, героически улыбался и просил еще. Горн в углу тихо поссорился с Брюком и, подсев к Кречмару, принялся описывать ему Берлин, да так хорошо, что Кречмар заслушался. "Я думал, что вы с детства не бывали здесь, - сказал он Горну. - Мне очень жаль, что случай нас не свел раньше."
Наконец прошла по гостям та волна - сначала легкая, журчащая, затем колыхающаяся все шире, - которая в несколько минут очищает дом под возгласы прощальных приветствий. Кречмар остался совершенно один. Воздух
был мутно-сиреневый от сигарного дыма. Он распахнул окно, хлынула черная морозная ночь. Он увидел, как далеко внизу, на тротуаре, друг с другом прощались гости, как отъехал автомобиль Брюка, - он расслышал гортанный голос Магды... "Не очень удачный вечер", - почему-то подумал Кречмар и, зевая, отошел от окна.

XVI

"Однако", - сказал Горн, когда он с Магдой завернул за угол.
"Однако", - повторил он. "Признаюсь, - добавил он через полминуты, - что никак не надеялся так легко тебя разыскать."
Магда семенила рядом, плотно запахнувшись в котиковое пальто. Горн взял ее под локоть и заставил ее остановиться.
"Я прямо глазам своим не поверил. Как ты попала туда? Посмотри же на меня. Ты, знаешь, стала такой красавицей..."
Магда вдруг всхлипнула и отвернулась. Он потянул ее за рукав - она отвернулась еще круче, они закружились на месте.
"Брось, - сказал он. - Ответь мне что-нибудь! Как тебе удобнее - ко мне или к тебе? Да что ты, право, как немая?"
Она вырвалась и быстро пошла назад, к углу. Горн последовал за ней.
"Какая ты все-таки дрянь", - проговорил он неопределенно.
Магда ускорила шаг. Он снова настиг ее.
"Пойдем же ко мне, дура, - сказал Горн. - Вот смотри..." - Он вынул бумажник.
Магда ловко и точно ударила его наотмашь по лицу.
"Кольца у тебя колючие", - проговорил он спокойно и продолжал за ней идти следом, торопливо роясь в бумажнике.
Магда добежала до подъезда, начала отпирать дверь. Горн протянул ей что-то, но вдруг поднял брови.
"Ах, вот оно что", - проговорил он, с удивлением узнав подъезд, из которого они только что вышли.
Магда, не оглядываясь, толкала дверь. "Возьми же", - сказал он грубо. И так как она не брала, сунул то, что держал, ей за меховой воротник. Дверь бухнула ему в лицо. Он постоял, взял в кулак нижнюю губу, несколько
раз задумчиво ее потянул и погодя двинулся прочь.
Магда в темноте добралась до первой площадки, хотела подняться выше, но вдруг ослабела, опустилась на ступеньку и так зарыдала, как, пожалуй, еще не рыдала никогда, - даже тогда, когда он ее покинул. Что-то касалось
ее шеи, она закинула руку, как бы что-то стирая с затылка, и нащупала бумажку. Она встала со ступени и, тонко скуля, нащупала кнопку, нажала, ударил свет, - и Магда увидела, что у ней в руке вовсе не американская
ассигнация, а листок ватманской бумаги, на котором слегка смазанный карандашный рисунок - девочка, видная со спины, лежащая боком на постели, в рубашке, задравшейся на ляжке и сползавшей с плеча. Она посмотрела на
испод и увидела чернилами написанную дату. Это был день, месяц и год, когда он покинул ее. Недаром он велел ей не оглядываться и легонько шуршал. Неужели прошло с тех пор всего только четырнадцать месяцев?
Тут со стуком потух свет, и Магда, прислонясь к стенке лифта, зарыдала снова. Она плакала о том, что он тогда бросил ее, о том, что она могла бы теперь уже больше года быть с ним счастливой, если б удалось его
тогда удержать, - она плакала о том, что, останься он с ней, она избежала бы японцев, старика, Кречмара, - и еще она плакала о том, что давеча, за ужином, Горн трогал ее за правое колено, а Кречмар - за левое, словно
справа был рай, а слева - ад.
Она высморкалась, пошарила в темноте, опять нажала кнопку. Свет ее немного успокоил. Она еще раз посмотрела на рисунок, подумала, решила, что, как он ни дорог ей, хранить его опасно, и, разорвав бумажку на
клочки, бросила их сквозь решетку в лифтовый колодец, и это почему-то напомнило ей раннее детство. Затем она вынула зеркальце, напудрила кругообразным движением лицо, сильно натянув верхнюю губу, и, суя
пудреницу в сумку, быстро побежала наверх.
<...>

Роберт Горн был в довольно странном положении. Талантливейший карикатурист, создатель модного зверька, он года два-три тому назад разбогател чрезвычайно, а ныне, исподволь и неуклонно, возвращался если не
к нищете, то во всяком случае к заработкам очень посредственным. <...>
Так он проснулся зимним утром после ужина у Кречмара. Первая мысль его была о Магде, вторая: нужны деньги. Состояние его души было как раз обратным тому, какое было у него при отъезде из Америки. Тогда на первом месте было желание подальше оставить за собой неоплаченные, неоплатимые долги; на втором же - мысль, что удастся, быть может, разыскать берлинскую девчонку, встреченную во время короткого пребывания на родине.
Любовные свои приключения Горн вспоминал без неги. За эти пятнадцать лет, то есть с тех пор, как он, юношей, накануне войны (очень удачно избегнутой) прибыл из Гамбурга в Америку, за эти пятнадцать лет Горн ни в чем не отказывал своему женолюбивому нраву, но как-то так выходило, что единственным прекрасным и чистым воспоминанием оказывалась Магда, - что-то было такое милое и простенькое в ней, за этот последний год вспоминал он ее очень часто и с чувствительной грустью, которой до тех пор он был чужд, посматривал на сохраненный им быстрый карандашный эскиз. Это было даже странно, ибо трудно себе представить более холодного, глумливого и безнравственного человека, чем этот талантливый карикатурист. Начал он с
того, что в Гамбурге беспечно оставил нищую, полоумную мать, которая на другой же день после его бегства в Америку упала в пролет лестницы и убилась насмерть. Точно так же, как он в детстве обливал керосином и
поджигал живых мышей, которые, горя, еще бегали как метеоры, Горн и в зрелые годы постоянно добывал пищу для удовлетворения своего любопытства - да, это было только любопытство, остроумные забавы, рисунки на полях, комментарии к его искусству. Ему нравилось помогать жизни окарикатуриться, - спокойно наблюдать, например, как жеманная женщина, лежа в постели и томно улыбаясь спросонья, доверчиво и благородно поедает пахучий паштет, который он ей принес, - паштет, только что составленный им же из мерзейших дворовых отбросов. Войдя же в лавку восточных тканей, он незаметно бросал тлеющий окурок на сложенный в углу шелковый товар и, одним глазом глядя на старика еврея, с улыбкой нежности и надежды разворачивающего перед ним за шалью шаль, другим наблюдал, как в углу лавки язва окурка успела проесть дорогой шелк. Этот контраст и был для него сущностью карикатуры. Очень забавен, конечно, анекдотический ученик, который, чтобы остановить и этим
спасти великого мастера, обливает из ведра только что оконченную фреску, заметив, что мастер, щурясь и пятясь с кистью в руке, сейчас дойдет до конца площадки и рухнет с лесов в пропасть храма, - но насколько смешнее
спокойно дать великому мастеру вдохновенно допятиться... Самые смешные рисунки в журналах именно и основаны на этой тонкой жестокости, с одной стороны, и глуповатой доверчивости - с другой: Горн, бездейственно глядевший, как, скажем, слепой собирается сесть на свежевыкрашенную скамейку, только служил своему искусству.
Все это не относилось к чувствам, возбужденным в нем Магдой. Тут и в художественном смысле живописец в Горне торжествовал над зубоскалом. Он даже стыдился своей нежности к ней и, собственно говоря, бросил-то Магду потому, что боялся слишком к ней привязаться.
Прежде всего следует установить, живет ли она у Кречмара или только ходит к нему ночевать. Горн посмотрел на часы. Полдень. Горн посмотрел в бумажник. Пусто. Горн оделся, вышел из дорогого отдельного номера и пешком направился к Кречмару. Падал мягкий отвесный снег.